воскресенье, 2 сентября 2018 г.

Фанатик и антисоциальный экстремист


Фанатик и антисоциальный экстремист
     Два месяца назад, вскоре после моего прибытия в эту страну, на ужине, на котором присутствовало  несколько  выдающихся  американских ученых, мне было задано много вопросов относительно России. Среди  них  был  вопрос относительно здоровья Ленина.
     "Ленин безнадежен и может умереть в любой момент. Самое большее - он может прожить год или два", - ответил я.
     "Почему? Газеты пишут, что его здоровье улучшается и что скоро он сможет вернуться к политической деятельности".
     Я улыбнулся и сказал: "Человек, который находится в последней стадии прогрессивного паралича, человек, который более чем два года неспособен писать, говорить и двигаться, - такой человек может вернуться только в землю, которая произвела всех нас".
     Когда газеты сообщили о смерти Ленина, один из присутствовавших на том ужине напомнил мне об этом моем  заявлении. Это "пророчество"  о смерти Ленина было сделано на основе характеристики болезни Ленина, которую приватно дали мне в 1922 году в Москве два выдающихся  медицинских специалиста, которых приглашали лечить его.
     Был ли Ленин жертвой тяжелой болезни, которую они подозревали, или некоторой другой  формы прогрессивного паралича, его беспомощное состояние было известно не только коммунистам, но великому множеству  русских людей.
     Обострение ленинской болезни началось в конце 1921 года. На  одной из конференций  того времени его речь была настолько запутанной и нелогичной, что его коллеги были вынуждены прервать его посредине речи и увести. Позже две или три из его предполагаемых речей на митинге металлургических рабочих и других митингах были опубликованы в  большевистских газетах, но мы знали, что Ленин не присутствовал на этих митингах и что его речи были написаны другими коммунистами.
     Вскоре распространился слух, что Ленин сошел с ума, что со словами: "Боже мой! Что я сделал с Россией и русским народом", обхватив голову руками, он бегал по Кремлю. Вскоре  после  этого его увезли  в Горки, национализированное поместье  русского фабриканта С. Морозова, расположенное под Москвой.
     Высокие стены были возведены вокруг дома, и идиллическое и  мирное окружение из цветов, садов, собак, коз, птиц и ульев было создано для этого отнюдь не мирного человека. Новая стена укрыла мир от Ленина  и  его от мира. Его настоящая жизнь была окончена. Здесь этот полуидиот, который не мог ни говорить, ни писать, ни даже что-то понимать, исключая нескольких моментов в период сравнительного улучшения,  провел последние два года своей жизни в безнадежном и беспомощном состоянии...
     "Сам  бог наказал его" - так понимали лучшие элементы русского народа состояние Ленина в последние годы его жизни. Теперь эта агония закончилась. Она была символична и значительна.

     Зловещая личность Ленина
     Какого рода  человек  был  Ленин? Я  не сомневаюсь, что есть большое множество людей такого же типа, как Ленин, которые молятся ему как  богу или  "спасителю  человечества". Ясно, что  многие  наивные  и неумные люди, слушая высокопарные надгробные слова, рассматривают Ленина как величайшего позитивного героя своего времени.
     Я уверен также, что среди  будущих  историков  найдутся  некоторые "умные" ученые, которые, говоря словами Тэна, "сделают из этого крокодила божество". Давайте отбросим все эти фантастические концепции и проанализируем Ленина с более прозаической, но более научной точки зрения.
     Биологический и психиатрический аспекты  его  природы  ясны. Мания величия, оптимизм, несмотря на ужасное состояние русского народа в период последних лет его правления, навязчивая вера в неизбежность мировой революции, неспособность понять реальные результаты своих действий - эти черты являются характеристикой прогрессивного  паралича  на  последнем этапе болезни. Это  означает, что  Ленин со времени своего возвращения в Россию был больным человеком.
     Посмотрите на  лицо Ленина. Разве это не лицо, которое можно найти в альбоме "прирожденных преступников" Ломброзо? Крайняя  грубость, выраженная в  безжалостных  убийствах, в безжалостных резолюциях разрушить весь мир по своей
     личной прихоти, свидетельствует об этих зловещих чертах.
     Полное отсутствие у Ленина всех моральных, религиозных и  социальных принципов, его  абсолютный  цинизм, украшенный  звонкими  фразами  о "буржуазных предрассудках", и так далее являются характерными антисоциальными стигматами. Его  дикая энергия в разрушении, его практика "прямого действия", его фантастическая производительность в распространении ненависти и  его  полная неспособность следовать любой творческой активности  являются  дальнейшим олицетворением антисоциальных  и  опасных склонностей Ленина.
     Почитайте работы Ленина. В его первой работе "Развитие капитализма в России" и в его последних памфлетах и статьях мы находим только унылое, ограниченное и неоригинальное повторение двух или трех основных  идей Маркса, сопровождаемое резкой  бранью по адресу его оппонентов. Односторонность, неспособность схватить главное в ситуации, проявляющиеся в его интенсивной ненависти, являются главными чертами его книг и статей.
     Я помню две статьи, написанные им против меня в 1921 году, опубликованные в "Правде" и в журнале "Под знаменами марксизма" (1922 г., No 3. - Ю. Д.). В этих статьях Ленин клеймил меня как "идеолога реакции", "прислужника попов", "защитника рабства", "лидера всей реакционной интеллигенции и контрреволюционного крестьянства" и так далее...
     Он и его последователей эгоистическая природа была предельно ясно явно выражена Бухариным в беседе с одним из моих друзей в 1921  году: "Мы достигли нашей цели. Мы  вошли в историю и оставили наши следы в ней. Все остальное не важно". Но как декларируемую Лениным преданность интересам рабочего класса, стремление  освободить  его, его высокие идеи - как можно все это примирить с подлинной природой его фантастических мечтаний?
     Любой серьезный  исследователь  человеческой  природы может, однако, легко объяснить это противоречие. Все эти цветистые "речевые  реакции" и бешеные "суперидеалистические" выражения в них являются не чем иным, как "прекрасной вуалью", которой такой тип человека обычно  маскирует свои бессознательные, примитивные животные импульсы.
     В таких типах так называемых суперидеалистов скрытые  антисоциальные экстремисты являются наиболее опасными. В нормальные времена такие люди не очень опасны и не могут  приобрести  серьезного  влияния. В патологические эпохи революций, однако, эти типы поднимаются на вершину социальной пирамиды и становятся главарями дезорганизации и  разрушения социальной жизни.
     Это объясняет, почему Ленин с его явной тенденцией к  грубым репрессиям и  массовым  убийствам стал героем второго периода революции в России и почему русские революционеры выбрали своим лидером  физически больного и умственно несбалансированного человека.
     Результаты деятельности Ленина и его компаньонов полностью подтверждают эту  интерпретацию. Разрушение всей экономической жизни в России, нечеловеческие страдания людей, умственное и моральное  банкротство, полное пренебрежение интересами людей, особенно рабочих и крестьян, лишение их всех политических прав и бесконечное  кровопролитие - таковы объективные результаты их "преданности интересам людей" и таковы результаты этого "спасителя человечества".
     Эта оценка звучит сурово, но она истинна.

     Советское правительство обречено
     Каков будет эффект смерти Ленина на стабильность Советской республики? Все свидетельства указывают на то, что она ускорит уже неизбежную катастрофу. Смерть Ленина произошла в  критический  момент. Я имею в виду  не только борьбу, которая идет внутри коммунистической партии, но и общую ситуацию в России в настоящее время. Когда меня спрашивают о стабильности  советского  правительства, я отвечаю: "Оно может пасть в любой момент, но, вероятно,  будет агонизировать некоторое время. Едва ли дольше 2-3 лет".
     Это заявление может показаться парадоксальным в тот момент, когда лейбористское правительство Великобритании фактически признало советское правительство, когда другие правительства собираются сделать это и когда мы говорим, что "советское правительство сильно как никогда".
     Мой взгляд основан на следующем:
     1. 95 - 99 процентов русского населения ненавидят существующее правительство более интенсивно, чем оно ненавидело старый режим;
     2. экономические условия повелительно требуют, чтобы большевики сделали необходимые уступки в сфере политической жизни и дали юридические гарантии. Если они этого не сделают, экономический кризис сметет советское правительство. Если большевики выберут  первую альтернативу, они будут разбиты на первых же реальных выборах, и это приведет к полному поражению компартии;
     3. русское население собирает свои силы после опустошения произведенного мировой войной, революцией, голодом и болезнями. Им теперь уже нельзя командовать так же, как в период 1918 - 1922 годов;
     4. объективные результаты революции, которые теперь вполне ясны, существенно неблагоприятны  для советского правительства. Беспрецедентный рост религии, чувства национализма, сильная враждебность к коммунизму  и социализму, одобрение частной  собственности  и многое другое в развитии национального сознания невозможно совместить с принципами,  на  которых основано Советское государство;
     5. советское правительство за последние годы истратило все национальное богатство, весь золотой государственный запас (около 200 000 000 золотых рублей) и все частные и церковные ценности. Теперь оно бедно. Оно может получить  деньги  для своих огромных затрат только безжалостными налогами и пошлинами. Эта политика увеличит ненависть крестьян к советскому режиму;
     6. более чем половину советской государственной машины составляют старые царские бюрократы, генералы, чиновники. Эти "редиски", как их называют в России, поскольку они красные снаружи и белые  внутри, ожидают только первого удобного случая избавиться от нынешних правителей;
     7. Красная армия по своим симпатиям в сущности "белая". Она теперь Национальная русская армия с теми чувствами к правительству, что и крестьянство;
     8. коммунистическая партия  представляет теперь "ледяной поток" по весне. Они расколоты не на 2 - 3 партии, а на многие. Ее  лидеры  физически истощены. Некоторые из них - больные люди. Троцкий, как сообщается, заболел раком и после конфликтов с другими лидерами ушел в отставку. Партия потеряла свою прежнюю дикую энергию, бешеный энтузиазм и больные надежды создать новый порядок общества.
     Подобно Ленину, она вошла в последнюю стадию "прогрессивного паралича". Часть ее членов теперь нормальные "буржуи", которые  поддерживают отношения со старыми группами и которые вместе с ними могут уничтожить своих "левых" товарищей. Другая часть требует возвращения к "военному коммунизму" 1918 1920 годов, который невозможен. Третья часть требует реальной демократизации политической системы, которая может привести только к концу коммунистического правительства.
     Там есть, наконец, маневрирующий "Центр", правящий теперь Россией. Такое состояние дегенерации и распада не может долго существовать.

     Смерть Ленина ускорит падение
     Смерть Ленина является одним из факторов, который усилит и ускорит эти процессы. Ее  эффект  не будет непосредственно ощутим, но ее влияние будет в конечном счете очень важно. Ленин был единственный лидер, который имел исключительный авторитет среди членов коммунистической партии. Он предотвращал глубокие и острые разногласия среди них.
     Он был силой, которая связывала их вместе и не позволяла им пожрать друг друга. С другой стороны, Ленин был единственный  человек, имевший некоторую популярность среди русского народа. Эта сравнительная популярность была до некоторой степени обязана его русскому  происхождению. Хотя нерусские лидеры коммунизма едва ли хуже, чем Ленин, психология русских масс ведет их к прощению русскому Ленину многих преступлений, которые они не прощают правителям нерусской крови.
     Существование Ленина и его лидерство дало советскому правительству видимость русской диктатуры и русской власти.
     Калинина, так называемого "президента" Советской  республики,  во время его  поездок по России крестьяне часто упрекали в том, что советское правительство состоит из  нерусских  людей.  Его  обычным  ответом был: "Вы ошибаетесь - вы забыли о нашем Ленине".
     Теперь это оправдание невозможно. Все в России знают, что Сталин кавказец, что Дзержинский - поляк, что Троцкий, Каменев, Зиновьев, Радек и Литвинов - еврейского происхождения. Русские лидеры - Рыков, Бухарин, Пятаков и Чичерин - играют второстепенную роль. Нерусское происхождение современной олигархии ясно всем в России. Нерусский характер Третьего интернационала также ясен всем.
     Такое правительство в нынешнем  огромном подъеме национальных чувств русской  нации в глазах последней является "иностранным" правительством. Эта олигархия иностранцев возбудила  и  возбуждает  глубокое разочарование даже среди  коммунистов русского происхождения, ставших националистами. Из этого легко понять, почему смерть Ленина будет иметь серьезный эффект в будущем, почему нынешнее правительство теряет почву под ногами и почему раскол коммунистической партии увеличивается и будет неизбежно увеличиваться. Факты, которые я привел, объясняют мое убеждение, почему советское правительство не может быть прочным.
     Приближается время, когда это убеждение будет реальностью, которую не смогут отрицать даже те, кто сегодня лелеет самые ошибочные представления о современной ситуации в России. Смерть Ленина - не только  безвозвратная потеря для  советского правительства, но катастрофа, которая, объединившись с другими факторами, приведет к  ниспровержению большевистского режима.
     Перевод Ю. Дойкова

     Питирим Сорокин хоронит Ленина
     Выдающийся социолог попытался похоронить и большевизм, но, как и многие в его время, выдал желаемое за действительное

     Питирим Сорокин
     В сентябре - ноябре 1922 года из Советской России была выслана большая группа интеллигенции.
     В свободном мире наибольшую известность из высланных заслужил социолог Питирим Александрович Сорокин (1889 г. Турья, Яренский уезд Вологодской губернии - 1968 г. Винчестер, Массачусетс). Собственно говоря, именно статьи Сорокина в петроградском журнале "Экономист" и послужили непосредственным толчком к высылке интеллигенции.
     Прочитав одну из них, В. И. Ленин обрушился и на Сорокина,  и на журнал в ставшей его "философским завещанием" статье "О значении воинствующего материализма".
     Известие о смерти Ленина застало Сорокина на американском Среднем Западе - в университете штата Иллинойс в Урбина-Шампейн, где социолог читал лекции о современном состоянии России. Сорокин не мог не откликнуться на смерть диктатора. В подшивке американского журнала Current History за 1924 год я нашел публикуемую выше его статью.
     Юрий ДОЙКОВ, кандидат исторических наук, автор книги  "А.А. Евдокимов. Судьбы пророка в России".

Испытание совести

Хуан Гойтисоло: Испытание совести
Хуже нет полагать,
Что сегодня ты прав, если прав был когда-то.
    Хосе Анхель Валенте
<...>
Благожелательная пропаганда навязывает и нам, и всему миру трафаретный образ испанца, который я для удобства назову вечным. Вечный испанец беден и горд, прост и щедр, страстен и храбр. И в довершение он обладает неоценимым благом — душой, которую потеряли меркантильные и вульгарные европейцы. Миллионы туристов, ежегодно наводняющих нашу страну, сочными примерами подкрепляют этот стереотип, настойчиво вбиваемый им в голову литературой, кино и прессой. Перечисление приписываемых испанцам «достоинств» было бы слишком длинным, но, впрочем, большая их часть сводится к одному — бескорыстию. Торговец, из Лилля или квалифицированный рабочий из Франкфурта расскажут, как их накормили в бедной ламанчской семье, отвергнув предложенные в уплату сто песет; как безработный землекоп из Мурсии просто так, не за деньги водил их по городу, показывая памятники и достопримечательности. Кое-кто восхитится радушным, «некоммерческим» отношением к клиенту испанских проституток (в отличие от немецких или французских) либо достоинством и предупредительностью испанских официантов (несравнимых со швейцарскими или итальянскими). Как сказал мне один андалусский землевладелец, «чем испанец беднее, тем он щедрее». Осознав эту высшую истину и вдоволь наговорившись о столь изумительной широте натуры, торговед Дюпон и квалифицированный рабочий Шмидт даже не подумают следовать такому образцу в своем родном Лионе или Франкфурте. Высокий уровень жизни избавляет их от бескорыстных порывов нищеты. Иностранец восторгается нашими качествами, но, надо признать, не очень-то стремится подражать им. За этим восторгом, по сути, скрывается глубокое презрение. Упомянутый андалусский землевладелец про себя добавляет к сказанному: «Когда я вижу замечательного человека, я думаю, что он, скорее всего, беден».
Интересно, что, когда заходит речь об испанской душе, ведут себя, как в дешевых закусочных и барах, где уважаемой публике разрешается приносить еду с собой: каждый видит то, что хочет увидеть. Предполагаемые достоинства часто существуют лишь в голове того, кто их нам приписывает; пройдя испытание разумом, они часто оборачиваются недостатками. Так, хваленую «аскетическую» бедность испанцев нельзя считать доблестью по той простой причине, что она не, результат свободного нравственного выбора, а анахронизм, который мы терпим уже несколько столетий, вместо того чтобы взбунтоваться и избавиться от него. Точно так же пресловутое бескорыстие испанского народа — следствие не столько постоянства его характера, сколько социальной незрелости. Впервые столкнувшись с иностранцем, испанец бессознательно ждет какого-то чуда. В любом уголке страны механик ремонтной мастерской или служащий автозаправочной станции хочет услышать из уст туриста цену «дофина» или «сеата-600», которую он давно уже знает, ибо задавал этот вопрос десятки раз. Испанец жаждет удостовериться в том, что за границей автомобиль гораздо дешевле, что французский или бельгийский рабочий может купить его и отправиться на нем в оплаченный месячный отпуск. Признав превосходство иностранца, наш соотечественник лезет из кожи вон, чтобы обслужить его, расспрашивает, нельзя ли получить работу в его стране, и с наивной верой дает ему бумажку со своим домашним адресом. Ежегодно тысячи испанцев вопреки всякой логике возлагают свои надежды на то, что записка, переданная немецкому сеньору, с которым они познакомились летом, чудесным образом превратится в рабочее место. Но проходят месяцы, и надежды рассеиваются. С этого времени испанец смотрит на иностранца другими глазами. Отныне, отказавшись от иллюзий, он постарается извлечь из последнего максимум пользы. Не боясь прослыть самонадеянным, можно предсказать, что в ближайшие годы отношение к туристу из Европы станет таким же, как к родному осточертевшему буржую. Когда в барселонском порту впервые бросила якорь американская эскадра, ее встречали толпы мужчин и более или менее приличных женщин, для которых заморские моряки были чем-то вроде богов, прибывших с другой планеты. Барселонцы водили гостей в рестораны подешевле и изощрялись, чтобы угодить. Сегодня их единственная цель — вытянуть из янки как можно больше денег.
Всего несколько лет назад испанцу были неведомы законы политической экономии. Подобно большинству народов третьего мира, мы смотрели на утилитаризм развитых обществ со странной смесью зависти и презрения, Теперь, слава богу, наши представления полностью меняются. Контакт с Европой раскрыл глаза миллиону с лишним трудящихся-эмигрантов; внутри страны аналогичную роль сыграл туризм. Иностранцы, регулярно приезжающие к нам, должны замечать, что с годами не только неизбежно растут цены, но и «портятся» отношения с «аборигенами». Возбужденно и торопливо, будто опоздавший к столу гость, мы стремимся наверстать упущенное и в несколько месяцев подняться до технического и социального уровня, достигнутого остальными европейскими странами в результате долгого и постепенного развития. Благодаря туризму и эмиграции испанец познакомился с ценностями более передовых обществ и стал насаждать их у себя с рвением новообращенного. Обогащаться, расти, идти вперед, невзирая на препятствия, — вот нормы новой религии, религии денег, завоевывающей год за годом сотни тысяч адептов. Этот назревший психологический переворот, какого в Испании не смогли произвести ни лютеровская Реформация XVI века, ни промышленная революция XIX столетия, туризм совершил за короткий срок, без насилия и кровопролития. Неудачливость, бедность уже порицаются средним испанцем. Если так пойдет и дальше, то при свойственном нам экстремизме мы Будем публично сжигать нищих и побирушек — с тем же пылом, с которым когда-то жгли еретиков и протестантов.
<...>
Естественно, резкие сдвиги в сознании не обходятся без противоречий и неожиданностей. Перевод человеческих отношений на «деловую» основу — явление в принципе положительное, но на практике, как мы увидим, оно сопровождается рядом не слишком отрадных картин: незрелость, слепое подражание, неестественность обнаруживаются, к сожалению, во всех сферах сегодняшней жизни Испании. Испанец хочет вести себя как приезжий европеец, не имея для этого необходимых средств и, что еще важнее, соответствующего социального опыта. В итоге копирование, имитация чисто внешних сторон чужого поведения нередко выливается в карикатуру.
В ресторанах, отелях, магазинах, конторах, общественных центрах эта социальная неподготовленность оборачивается неумелостью, путаницей, неуклюжестью, сумбуром. Не ожидавший свалившейся на него манны небесной, испанец морально и граждански не готов к новой ситуации. Потеряв за последние пять лет большинство характерных черт третьего мира, страна отнюдь не приобрела материальных и технических преимуществ более богатых обществ. На сегодняшний день перед нами — государство, общество и индивидуум еще не сформировавшиеся, противоречивые и лишенные собственного лица. В нынешний период нашей истории понятия, складывавшиеся столетиями, устаревают на глазах. С одной стороны, органическая перестройка испанского общества происходит вопреки (а не благодаря) тем, кто во время войны 1936–1939 годов обеспечил победу и утверждение франкизма. С другой — новая действительность в Испании рождается при системе правления, отрицающей элементарные свободы, а это угрожает народу, еще не оправившемуся от прежних тяжелейших ран, длительной потерей нравственного чувства. Если ожидаемый экономический подъем вступит в противоречие с идеями морали и справедливости, испанский народ рискует привыкнуть к «прогрессу» без свободы, к «прогрессу», игнорирующему необходимые права.
Безликость, подражательство господствуют сегодня в жизни Испании. Взять, к примеру, наше побережье. На песчаных пляжах Юга, рядом с поселками и деревнями, которые развивались неторопливо, в течение столетий, вдруг возникли стандартные отели и жилые кварталы, нарушающие былую гармонию и уничтожающие ту самую красоту, что вызвала нынешний экономический бум. Старое выпирает из-под нового, нет и тени преемственности и гармонии. Вместо поступательного развития, характерного для других европейских стран, — грубая ломка моделей поведения и представлений. Мы хотим совершить скачок и в нравственной, и в экономической области, не отдавая себе отчета в том, что обычаи и хозяйственные механизмы не создаются в один день. Наша самобытность исчезает, а вытесняет ее жалкая и бездушная копия чего-то чужого, Испанцы утратили свои вековые черты, не обретя пока нового лица.
Внешне ничего не изменилось, и спутники «испанской души» — коррида, фламенко, комплименты незнакомым женщинам, донжуанство, и т. п., — продолжают восхищать наших гостей. Но не будем обманывать себя. Эти спутники все больше и больше теряют свой изначальный смысл. Вынужденные сохранять и выставлять их напоказ ради туристов, испанцы в глубине души начинают отходить от них. В фильме «Добро пожаловать, мистер Маршалл» жители кастильского селения переодевались андалусцами, чтобы надуть американцев и выудить у них побольше валюты. Сегодня этот андалусский камуфляж стал реальностью: «андалусский» стиль, «андалусский» фольклор хозяйничает от Галисии до Страны Басков, от Наварры до Каталонии, демонстрируя туристам обобщенный и условный образ Испании, за которым те и приехали.
Отношение значительной части европейских левых к Испании напоминает позицию философов-гуманистов начала XIX века, которые, видя последствия промышленной революции в Англии, призывали разрушить машины и вернуться «назад к природе». «Возврат к Испании» носит такой же негативный и эскейпистский характер, как «природничество» эпигонов Руссо. Ища спасения в испанской душе, эти паломники пытаются уйти от важнейшего вопроса современного общества — и социалистического (с его приоритетами производства средств производства, планирования экономики и коллективных методов ведения сельского хозяйства), и капиталистического (также основанного на принципах техницизма, материального благосостояния, создания новых потребительских ценностей и т. д.): как найти идеал человека, истинную шкалу ценностей, одним словом, достоинство в мире, где мораль и экономический прогресс смешиваются и отождествляются друг с другом? Сознание (даже то, которое сейчас называют социалистическим) еще не поспевает за развитием техники, и человек чувствует себя чужим среди созданных им вещей. Но из этого следует, что надо винить не бесчеловечность техники, а отставание человека. Наверстать разрыв, сформировать нравственное сознание индустриального мира, как когда-то человек осознал мир природы, — вот единственный способ преодолеть кризис. История идет вперед, а не назад. Нынешнее обращение к ценностям и мифам доиндустриальной Испании подобно бегству художников и философов прошлого века в туман буддистской мистики или экзотику южных морей.
Не сомневаюсь, что такое утверждение глубоко возмутит защитников «народной души». Они далеко не всегда реакционеры, как можно было бы подумать. Как всем анахроничным обществам, Испании присущи нравственные и эстетические черты, покоряющие и притягивающие жителей стран более современных и развитых, чем наша. Ее первозданность, ее богатый фольклор, девственность и нетронутость ее пейзажей — вот доводы тех, кто хочет навечно сделать нас музейными смотрителями, а то и реликвиями прошлого. Но мы не можем довольствоваться подобной перспективой и обязаны заявить, что сохранение этих черт несовместимо с прогрессом, даже если они по-человечески дороги нам и их исчезновение вызовет у нас боль. Если — представим себе такое — в один прекрасный день благодаря промышленному развитию и росту уровня жизни испанец станет довольным и упитанным, как швейцарец или бельгиец, наш долг — бороться за это превращение, хотя оно нам и неприятно. Наше эстетическое чувство не должно восторжествовать над истинными интересами страны. Один из серьезных парадоксов нынешней эпохи состоит в том, что мы, писатели и художники, ратуем за общество, в котором, пожалуй, не сможем жить.
Ни героизм, ни бескорыстие, ни бедность, понимаемую как достоинство, нельзя признать чертами, определяющими сегодняшнее поведение испанцев. Еще одно качество, которое нам часто приписывают и соотечественники и иностранцы, — благородство. Рискуя вновь возмутить тех, кто любит порассуждать насчет нашей души, возражу, что благородство осталось разве только на бумаге. Массовый героизм, порожденный войной, исчез с ее окончанием. Царящие ныне ложь и притворство — следствие тех же обстоятельств, что формируют общественный уклад испанцев, вынуждая их поступаться истиной. Деятели культуры должны отчетливо сказать, что достоинства и недостатки народа не есть безусловные и неизменные атрибуты его бытия; они возникают, развиваются и исчезает в соответствии с поворотами истории. Так, в 1959–1960 годах нравственный подъем, вызванный кубинской революцией, породил у рабочих и крестьянских масс такие идеи и надежды, каких нельзя было себе представить до этого. В то же время коварство и лицемерие, узаконенные системой политического гнета, заражают в конечном счете все общественные слои. В стране, где обществом управляют лживые законы, лживыми должны стать и отношения между людьми. Порожденная диктатурой привычка молчать на людях или открыто обманывать просачивается в личную жизнь тех, кто мирится с таким порядком.
Посмотрим внимательно, как испанцы ведут себя дома, и под личиной искренности мы обнаружим язвы двоедушия и притворства. Испанию принято считать страной здоровой морали. На деле супружеские и семейные отношения здесь намного аморальней и грязнее, чем в большинстве государств нашей цивилизации и культуры. Цензура на кинофильмы, книги и периодическую печать приводит к ханжеству в быту. Жертвы цензоров, мы, не замечая того, начинаем подвергать цензуре самих себя. Лицемерие в общественной жизни, постоянное вероломство, тайная зависть стали хронической болезнью, которая в той или иной степени поразила всех испанцев. Недуг достиг таких размеров, что угрожает пережить породившую его ситуацию и волнует нас уже независимо от последней. Произведения Золя показывают, как образ мыслей, возникший при Второй империи Наполеона III, держался в течение нескольких десятилетий, уже при Третьей республике. Осторожность и трусость — побочный продукт ныне действующей цензурной системы — не умрут, без сомнения, и тогда, когда появится более совершенный общественно-политический механизм. Уже сегодня начать с ними борьбу — вот, на мой взгляд, одна из первостепенных задач поэта, драматурга и прозаика.
Документальная проза — в том ее виде, какой характерен для сегодняшней Испании, — не затрагивает, как мне кажется, корень зла. Уничтожение старых мифов из арсенала правых кругов должно начинаться с анализа и разоблачения их фразеологии. Развенчивая «священные» понятия, мы тем самым ниспровергаем стоящие за ними «ценности». Для подрыва основ испанской метафизики требуется беспощадная критика затхлой традиционалистской литературы, ставшей алтарем и хранилищем наивысших ценностей Сладкозвучия.
От черт, в равной мере присущих всем классам нашего общества, перейдем к особенностям буржуазии, и мы обнаружим у нее как свойства, типичные для капиталистов всего мира, так и нечто исключительно испанское. На всех широтах буржуа отождествляет себя с Человеком. Буржуазная культура для него и есть Культура вообще. Высясь этаким столпом нравственных ценностей (которые на деле попираются им во имя Божье), капиталист сурово порицает «корыстность» и «грубый материализм» эксплуатируемых классов. Его борьба, уверяет он, есть борьба Цивилизации с Варварством. А точнее, говоря о духовных ценностях, в глубине души он заботится о повышении своих дивидендов.
Эгоизм испанского буржуа можно сравнить по глубине лишь с его почти животным ужасом перед идеями. По его убеждению, думать — это преступление, а философ не слишком отличается от разбойника. Оказавшись перед дилеммой, кого из двоих отпустить, он в конце концов предпочтет Варавву. То, что у истоков левого движении, которое добилось установления Республики, стояли мыслители, внушило буржуа непримиримую ненависть к уму. Ну а худшим из зол кажется ему политика, Он до сих пор как кошмар вспоминает пять лет республиканской власти, когда его права оказались под угрозой, а его ценности осмеивались. Страх, пережитый в революционные дни 1936 года, навсегда остался у капиталистов в крови. В их глазах протестующий поэт и боевик из ФАИ [Федерация анархистов Иберии — анархо-синдикалистская организация, активно участвовавшая в войне 1936–1939 годов на стороне Республики.] по сути одно и то же. Франкизм позволил выбросить политику на свалку, и эти люди не желают больше слышать о ней. Всяк сиди у себя дома и занимайся своим делом — вот их жизненный идеал. Повернувшись к истории спиной, испанский буржуа любовно растит чудесные цветы кротости и благодушия, украшающие его сад.
Ежегодное мирное вторжение миллионов туристов внесло большие изменения в частную жизнь правящих классов. Если, увидев уровень жизни гостей, наши рабочие пробудились ото сна, то буржуа открыл для себя возможность развлекаться. Еще десять лет назад испанская буржуазия была одной из самых скучных и чопорных в мире. Массовое нашествие европейцев перевернуло ее представления. Распространение в литературе сюжетов о любовных похождениях и пирушках где-нибудь на золотых пляжах Мальорки, Коста-Бравы или Торремолиноса — отнюдь не явление преходящей моды, как полагает кое-кто из критиков. Дело в том значении, которое приобрел для страны туризм, с его неизбежными последствиями. Собравшись нарисовать картину испанской жизни последних лет, мы должны будем учесть воздействие туризма — одновременно благотворное и разлагающее — не только на буржуазию, но и народ.
Примерно до 1955 года огромное большинство испанцев не имело реальной возможности выезда из страны: для путешествия из одного города в другой власти требовали специального разрешения; паспорт [Основным документом испанского гражданина является удостоверение личности. Паспорт выдается для выезда за границу.] был исключительной привилегией счастливого меньшинства. Хорошо организованная пропагандистская кампания настраивала против вредоносного влияния заграницы. Бойкот франкизма в результате Потсдамских соглашений, закрытие французской границы, отзыв послов — все это подогревало естественную ксенофобию консервативных слоев общества, основанную на памяти о славных деяниях Золотого века и о «пагубной» роли Франции и Англии в упадке и гибели нашей империи. Запрещалось употребление иностранных названий в магазинах, кинотеатрах, барах и т. п., а пресса с удовольствием подчеркивала «непреодолимые» различия, якобы существовавшие между Испанией и остальными странами Европы.
Сегодня тот же самый режим, с его способностью приноравливаться к обстоятельствам, существует в значительной мере благодаря финансовой помощи европейцев, от общения с которыми он предостерегал нас всего несколько лет назад. С чисто испанской решительностью, поставив крест на проводившейся им политике «блистательной обособленности», франкистский режим открыл границы для миллиона с лишним испанцев, недовольных условиями жизни в стране, и приспособил свой гигантский пропагандистский аппарат к требованиям и нуждам новой туристской индустрии. И во всем этом, надо признать, отнюдь не было преднамеренного обмана. Когда его принципы вступают в противоречие с действительностью, франкизм неизменно, с обескураживающей легкостью жертвует принципами.
Понемногу, благодаря встречному потоку иностранцев и эмигрантов, изгнанников и туристов, в Испанию и за ее пределы, испанец научился — впервые за свою историю — работать, питаться, путешествовать, смотреть на свои достоинства и недостатки как на товар, перенимать деловитость развитых обществ, смотреть на вещи через призму денег, проституироваться, и все это (один из парадоксов нашей земли, невероятно богатой кровавыми насмешками и свирепыми контрастами) при системе, изначально созданной, чтобы сделать подобное невозможным.[Гражданская война 1936–1939 годов должна была определить путь, по которому пойдет индустриализация Испании: государственно-монополистический капитализм или демократическая революция социалистического характера. Но многие из тех, кто с оружием в руках выступили против второго варианта (карлисты, монархисты, землевладельцы-абсентеисты, мелкая сельская буржуазия, средний класс и т. п.), отвергали любые социальные преобразования. Использовав эти круги, монополистический капитал отвернулся от них, когда интересы союзников разошлись.] Факт, который свидетельствует о жизненной силе испанского народа. Будучи вынужден признать fait accompli,[Свершившийся факт (франц.)] франкизм, естественно, старается извлечь побольше выгоды из ситуации, которой он не предвидел и которая в конечном счете выходит из-под его контроля.
Одновременно с ощущением своей неполноценности, возникающим при знакомстве с туристами, появляется комплекс самодовольства, основанный на размахе и стабильности того же туризма. «Раз иностранцы едут в Испанию, — слышим мы частенько, — что-то тут есть». Это расплывчатое и смутное «что-то» льстит самолюбию и питает широко распространенное в народе чувство, которое можно выразить словами модной несколько лег назад песни: «Такого, как в Испании, конечно, нет нигде». «У европейцев автомобили, — говорит себе Хуан Лопес, — они больше зарабатывают, лучше одеваются, но учиться у них жить нам не приходится». Эта мысль оказывает все бóльшее влияние на определенные слои общества и заставляет опасаться появления «шапкозакидательских» настроений, которые были бы нелепы для страны с годовым доходом на душу населения, едва дотягивающим до скромной цифры в 500 долларов.
Выгода как новая основа человеческих отношений, комплекс неполноценности, подражательство, самодовольство, торговля старинными «добродетелями» — таковы вкратце наиболее яркие проявления описываемого процесса. Те более десятки миллионов туристов, что ежегодно приезжают к нам, вероятно, увозят домой другие впечатления: наши седые «добродетели» сохраняют и будут сохранять свою притягательность. Но реальность оказывается сильнее всех штампов и традиционных представлений: присутствие иностранцев меняет страну, и, если Испания еще не стала Европой, к счастью и к несчастью, она уже не Испания.
Анализируя указанные перемены, необходимо, однако, иметь в виду, что в нашей стране сосуществуют различные хозяйственные уклады; иначе говоря, типичные для индустриального общества явления — развитие банковской системы, экспансия монополий и т. д. — соседствуют с множеством ситуаций и проблем, характерных для отсталых или развивающихся стран. При этом, факторы, действующие в динамичном обществе — торжество расчетливости в человеческих отношениях, анонимность социального давления, эмансипация женщины, конформизм и прочие, — отнюдь не приводят к исчезновению традиционных ценностей общества архаичного. Напротив, влияние этих новых факторов на старые вызывает ряд феноменов — «стремление к образу жизни более развитых обществ при отсутствии необходимой социальной, экономической и культурной базы», как писал один романист послевоенного времени, — которые политикам, социологам и писателям предстоит детально изучить.
<...>
Нам, писателям, надо принять поговорку: «Бьет — значит, любит» в качестве руководства к действию. Идеализировать народ, скрывать его недостатки означало бы сослужить ему плохую службу. Наша цель — разрушить мифы Святой Испании, один из которых и есть «славный народ». Ну а так как речь идет о необходимости трезвого анализа, начнем с самих себя, нарисовав правдивый портрет интеллигенции.
Испанский интеллигент — в девяноста девяти случаях из ста это выходец из буржуазии — обладает не только ее изъянами, но и своими собственными. Его, ненавидимого своим классом, неизвестного народу, часто ждет драматичная судьба. Пропасть, разделяющая идеалы и реальную действительность, косность «бытия», сопротивляющегося моральным императивам «должного бытия», неизбежно настраивают его на пессимистический лад. Вся его жизнь строится на неразрешимом противоречии. Перебежчик из лагеря буржуазии, он пытается сблизиться с «народом», и эти попытки, в общем, заканчиваются провалом. Если можно так выразиться, его судьба застревает на полпути. Будучи связан с миром буржуазии своим воспитанием, а с народом — чувствами, на самом деле он не принадлежит ни тому, ни другому. Постоянный конфликт между идеями и реальностью, между теоретическими принципами и вынужденными компромиссами с обществом, в котором он живет, углубляют нравственный кризис. Испанский интеллигент отвергает ревность, но ревнив, жаждет свободы, но не может избавиться от тоски. Отбросив реакционные представления о женщине как объекте и признав ее товарищем, имеющим равные с мужчиной права и обязанности, он не способен принять практические следствия своего выбора. Изживая грубое мужское самодовольство, он впадает в неврастению. Наконец, невозможность реализовать себя в свободной, зрелой, подлинной жизни оборачивается умственной импотенцией, противоречивым сочетанием бахвальства, злословия и цинизма.
В Испании, как ни в одной другой стране, интеллигент является рабом своих настроений, тайно одержимым мыслью о самоубийстве. Духовные силы, не найдя себе применения в условиях политической летаргии, легко становятся источником депрессии. Каждый год приносит новые разочарования. Идеологические принципы, которым вынужден подчиняться наш интеллигент, несовместимы с его нравственными и эстетическими ценностями. Ему ясно, что, если победит дело, за которое он борется, народ преобразится, став похожим на презираемых им европейцев, и он спрашивает себя, стоит ли бороться. Такое противоречие напоминает парадокс рекламы наших отелей: зазывая на «самые спокойные и безлюдные пляжи мира», она способствует нашествию туристов и тем опровергает сама себя. К этому умственному искушению добавляется еще одно, более изощренное. Зная, что сохранение отживших общественных структур — залог долгожданной революции, интеллигент втайне задается вопросом: а не лучше ли подождать, сложа руки, пока суд да дело? Предпочтя журавля в небе синице в руке, он уверен, что следует неопровержимой логике. Если мораль отождествляется с историческим прогрессом, все, что ему способствует, автоматически признается достойным восхваления. В результате интеллигент оказывается в чрезвычайно щекотливом положении: как быть с материальными потребностями пролетариата, который, не дождавшись революции, пытается как-то устроиться при капитализме, хотя и рискует — что произошло, скажем, в Западной Германии — отказаться от своей исторической миссии и обуржуазиться? Тому, кто не принимает в расчет человеческую боль, экономические требования рабочих кажутся чем-то смехотворным. Или все, или ничего: при альтернативе «отказ от действий либо революция» реформистские поползновения для них — самый опасный враг… Понять, что историческое явление может быть объективно прогрессивным и при этом не соответствовать нравственному идеалу, сочетать революционную взыскательность с вниманием к человеку, терпящему лишения, — вот единственный способ выйти из этого кризиса.[Рассуждая иначе, мы пришли бы к нравственному одобрению государственно-монополистического капитализма как определяющего фактора социально-экономических преобразований в сегодняшней Испании, забывая его преступления и низости, страдания миллионов и миллионов простых испанцев, ставших слепыми орудиями и жертвами звериной политики обогащения. В настоящее время интересы рабочего класса заключаются не в противодействии, как полагают многие, процессам, необходимым для индустриализации страны, а в том, чтобы с их помощью обеспечить будущее освобождение человека от роли орудия труда — перспектива, которая, естественно, не устраивает монополистический капитал.] Противоречия, — подлинные или надуманные, которые силится одолеть испанский интеллигент, на мой взгляд, очень характерны для исторического перепутья, на котором находится Испания.

Анахроничный мир «Виридианы»[Фильм испанского режиссера Луиса Бунюэля.] мог бы стать символом нашей страны. На протяжении столетий испанцы упорно пытались жить вне человечества, повернувшись спиной к истории. Всякий раз, когда она обрушивалась на нас в виде войн, революций, катастроф, мы оказывались неподготовленными и безоружными. За нашей легендарной гордостью на самом деле кроется болезненный страх перед новыми идеями. Если, например, мы ставим вопрос о вхождении в «общий рынок», то делаем это, чтобы уйти от проблемы нашей отсталости, то есть пытаемся изображать общество XX века, хотя — во всяком случае, с политической точки зрения — прозябаем еще в XIX. По аналогичным причинам большая часть рабочих предпочитает индивидуально решать свои экономические проблемы, эмигрируя во Францию или Германию, вместо того чтобы бороться с ними коллективно: ведь это труднее и требует смелости.[Для тех, кто помнит гнетущую обстановку в послевоенной Испании, очевидно, что, хотя эмиграция не проходит для людей безболезненно, перемены огромны. С другой стороны, нехватка рабочей силы из-за массового отъезда рабочих и крестьян за границу привела к усилению классовых позиций трудящихся (которые теперь могут более выгодно продавать свою рабочую силу), что косвенно повлияло на размах выступлений 1962–1963 годов, Тогда, несмотря на отсутствие свободных профсоюзов и на неизбежность репрессий, астурийский шахтер, баскский металлург и каталонский текстильщик выдвигали такие требования, которые больше напоминали борьбу французского или итальянского рабочего против неокапиталистической политики своей буржуазии, чем действия испанского пролетариата в 1951 году во время Барселонской стачки, когда ему противостояла непреклонная, монолитная власть, опиравшаяся на неразвитую и ограниченную буржуазию.] Бегство от действительности, боязнь преодоления трудностей стали общим для всех классов явлением. Таким образом, мы стараемся обмануть других, но обманываем лишь самих себя.
<...>
Европейцы навязывают нам некий образ и требуют, чтобы мы в точности воспроизводили его. Испанцы смелы, горды, благородны и бог знает что еще, но им не следует выхолить за рамки «аскетической» бедности. Европеец ищет в Испании душу, которую он давно потерял. Говорят, наша миссия — это духовная миссия. Всякий раз, когда я слышу подобные рассуждения, меня обуревает желание наставить на собеседника револьвер и разрядить в него весь магазин, Снисходительный читатель должен понять, что быть писателем в Испании — сущее мучение, и нет худшего наказания, чем иметь дело с реальностью, которую невозможно ни оправдать, ни принять. Испанский интеллигент обречен на тяжелую неврастению. Отчаяние Ларры преследует его, словно призрак, да и может ли быть иначе, если ни один день не приносит радости? Так простите же мне эти порывы душегубства — при нашей жизни трудно все время сохранять спокойствие.
Обессилев в битвах за чуждые нам цели, мы превратились в руины и, полные жалости к себе, стараемся прикрыться пышными украшениями. Назвав руины руинами, отбросив украшения, мы сделаем первый шаг, чтобы вырваться из порочного круга, в котором очутились. Разоблачение трусости, лицемерия, эгоизма, скрытых под масками гордости, благородства и бескорыстия, поможет необходимому для нашего возрождения испытанию совести. История деградации испанцев весьма поучительна. В то время как мир обращает к нам взоры, покажем своей суровой честностью, что можем вновь стать народом, которым были и которого из-за пагубной снисходительности к самим себе превратили — к всеобщему позору — в пародию.[В своей работе о сартровском «Бодлере» (уже цитировавшейся) Жорж Батай сравнивает нарциссизм поэта с поведением нации, которая «старается не изменить собственному, созданному раз и навсегда образу, и скорее готова погибнуть, чем отказаться от него». Не таков ли нарциссизм некоторых испанских интеллектуалов в отношении нашей истории? — Прим. автора.]